Беседы при ясной луне краткое содержание брифли. Василий шукшин - беседы при ясной луне. Беседы при ясной луне

Василий Шукшин

БЕСЕДЫ ПРИ ЯСНОЙ ЛУНЕ

Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. - Легко сказать-переквалифицируйся… Что я, боров, что ли, - с боку на бок переваливаться? - Она поняла это «переквалифицируйся» как шутку, как «перевались на другой бок».

Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, - все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись - да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он - умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое - теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он - редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье - разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху - такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света - топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали.

И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами - большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

Люди, они ведь как - сегодняшним днем живут, - рассуждал Баев. - А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. - Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками - так и казалось, что он сейчас скажет: «чево?» Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом - широко жить собрался, а умишка, глядишь, - на-пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше - пшик. Марья согласно кивала головой.

И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь - такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни.

Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице… меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало…

Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились - ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: «Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?» - «Ну-ка», - говорит. «У нас колхозники-то все вытаскали?» - «Вроде все, - говорит. - А что?» Я говорю: «Вы проверьте, проверьте - все вытаскали?»

Ох, тада и таска-али! - вспомнила Марья. - Бывало, подоишь - и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное - на молоканку. Да ведь планы-то какие были… безобразные!

Ты вот слушай! - оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке. - «Все вытаскали-то? Или нет?» Он вызвал девку: «Принеси, - говорит, - сводки». Посмотрели: почти все, ерунда осталась. «Ну вот, - говорит, - почти все». - «Теперь так, - это я-то ему, - давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали… Где молоко брать?» Он мне: «Ты, - говорит, - мне мозги не… того, говори дело!» Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. - Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. - Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то. - Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. - Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех - будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу - полежать. Отвез.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! - воскликнул Баев. - Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, - как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе… Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел… А я-в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

А чего?.. Заболел, што ли?

Как тебе сказать… Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж… Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а… как это выразиться… Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все думал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки… В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал - полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется.

Дак чего, просто вот полежать, и все? - никак не могла взять в толк Марья.

Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил - больше интересуются: «Что болит? Где болит?» Сердце, говорю, болит - иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей мы заговорили… Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы… Я им по-хорошему: «Здравствуйте, мол, ребята!» И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: «Надо анализы собирать». - «Какие анализы?» - «Калу, - говорят, - девятьсот грамм и поту пузырек». Я удивился, конечно, но…

Тут Марью пробрал такой смех, что она досмеялась до слез. Баев тоже сперва хмыкнул, но потом строго ждал, когда она отсмеется.

Ну и как? - спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка. Собрал?

Стали сперва собирать пот, - продолжал Баев, недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод. - Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать - туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт те чего. Думает он, лежит, что у него - жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.

Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться.

Дак, а как… с этим-то?.. Собрал, что ли? - Вытерла опять глаза. - Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то?

Вот то-то и оно - ничего сделать с собой не можем, - обиделся Баев, - Живем безалаберно - ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем - ничего с собой сделать не можем; блуд совершаем - опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки. - Баев по-живому обозлился. - Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный - да колом бы, колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились?.. Теперь подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы.

Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже семейная жизнь не ладилась.

А как вот им поможешь? - сказала она. - И рад бы душой - помочь, а как?

Никак, - резко сказал Баев. - Пускай сами разбираются.

Опять замолчали. ...

Шукшин Василий

Беседы при ясной луне

Василий Шукшин

Беседы при ясной луне

Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года.-Легко сказать-переквалифицируйся... Что я, боров, что ли,- с боку на бок переваливаться? - Она поняла это "переквалифицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок".

Ну, посмеялись над Марьей... И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении,- все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый... К концу-то огляделись - да он умница, этот Баев! Смотрика, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он - умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое - теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он - редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье - разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху - такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света - топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали.

И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами - большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

Люди, они ведь как - сегодняшним днем живут,- рассуждал Баев.- А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!..- Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками - так и казалось, что он сейчас скажет: "чево?" Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом - широко жить собрался, а умишка, глядишь,- на-пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше - пшик. Марья согласно кивала головой.

И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь - такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни.

Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице... меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало...

Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились - ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: "Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" - "Ну-ка",- говорит. "У нас колхозники-то все вытаскали?" - "Вроде все, - говорит. - А что?" Я говорю: "Вы проверьте, проверьте - все вытаскали?"

Ох, тада и таска-али! - вспомнила Марья.- Бывало, подоишь - и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное - на молоканку. Да ведь планы-то какие были... безобразные!

Ты вот слушай! - оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке.- "Все вытаскали-то? Или нет?" Он вызвал девку: "Принеси,- говорит,- сводки". Посмотрели: почти все, ерунда осталась. "Ну вот,- говорит,- почти все".- "Теперь так,- это я-то ему,- давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали... Где молоко брать?" Он мне: "Ты,- говорит,- мне мозги не... того, говори дело!" Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров.- Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью.- Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то.- Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних.- Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех - будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу - полежать. Отвез.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! - воскликнул Баев.- Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно,- как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе... Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел... А я-в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!

А чего?.. Заболел, што ли?

Как тебе сказать... Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж... Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а... как это выразиться... Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все лумал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки... В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал - полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется.

Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. - Легко сказать - переквалифицируйся… Что я, боров, что ли, - с боку на бок перевалиться? - Она поняла это "переквалифицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок".

Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, - все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись - да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он - умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое - теперь как-то это стало не опасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он - редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье - разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху - такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света - топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали. И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами - большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты - и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

Люди, они ведь как - сегодняшним днем живут, - рассуждал Баев. - А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. - Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками - так и казалось, что он сейчас скажет: "сево?" - Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чего. В учетном деле и называется - смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом - широко жить собрался, а умишка, глядишь, - на пятистенок, едва-едва. Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше - пшик.

Марья согласно кивала головой. И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь - такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни.

Больно шустрые! Я как-то лежал в горбольнице… меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало…

Неверов, Василий Ильич. А тогда что. С молокопоставками не управились - ему хоть это… хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: "Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" - "Ну-ка", - говорит. "У нас, мол, колхозники-то все вытаскали?" - "Вроде все, - говорит. - А что?" Я говорю: "Вы проверьте, проверьте - все вытаскали?"

Ох, тада и таска-али! - вспомнила Марья. - Бывало, подоишь - и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное - на молоканку. Да ведь планы-то какие были… безобразные!

Ты вот слушай! - оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке.

"Все, мол, вытаскали-то? Или нет?" - Он вызвал девку: "Принеси, - говорит, - сводки". Посмотрели: почти все, ерунда осталась. "Ну вот, - говорит, - почти все". - "Теперь так, - это я-то ему, - давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько. Так? Колхозники свое почти все вытаскали… Где молоко брать?" Он мне: "Ты, - говорит, - мне мозги не… того, говори дело!" Матершинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать. Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. - Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. - Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы - такой-то. - Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. - Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже. Понимаешь? Тогда тебе уже не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех - будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу - полежать. Отвез.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да, господи! - воскликнул Баев. - Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, - как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе… Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, не доглядел… А я - в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вот когда попал!

А чего?.. Заболел, што ли?

Как тебе сказать… Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж… Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а… как это выразиться… Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все думал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки… В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал - полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется.

Дак чего, просто вот полежать, и все? - никак не могла взять в толк Марья.

Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил - больше интересуются: "Что болит? Где болит?" Сердце, говорю, болит - иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей-то мы заговорили… Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы… Я им по-хорошему: "Здравствуйте, мол, ребята!" И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: "Надо анализы собирать". - "Какие анализы?" - "Калу, - говорят, - девятьсот грамм и поту пузырек". Я удивился, конечно, но…

Ну и как? - спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка. - Собрал?

Стали сперва собирать пот, - продолжал Баев,недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод. - Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать - туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы: идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт-те чего. Думает он, лежит, что у него - жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается.

Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться.

Дак, а как… с этим-то?.. Собрал, что ли? - Вытерла опять глаза. - Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то?

Вот то-то и оно - ничего сделать с собой не можем, - обиделся Баев. - Живем безалаберно - ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем - ничего с собой сделать не можем; блуд совершаем - опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки. - Баев по-живому обозлился. - Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный - да колом бы, колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились?.. Теперь подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы.

Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже семейная жизнь не ладилась.

Беседы при ясной луне

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://shukshinvasiliy.ru/ Приятного чтения! Беседы при ясной луне. Василий Макарович Шукшин Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась. - Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года.-Легко сказать-переквалифицируйся... Что я, боров, что ли,- с боку на бок переваливаться? - Она поняла это "переквалифицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок". Ну, посмеялись над Марьей... И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась. И стала она сторожить сельмаг. И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении,- все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый... К концу-то огляделись - да он умница, этот Баев! Смотрика, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он - умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое - теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он - редкого ума человек. Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье - разговаривать. Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден. В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху - такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете. В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света - топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали. И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами - большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться. - Люди, они ведь как - сегодняшним днем живут,- рассуждал Баев.- А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!..- Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками - так и казалось, что он сейчас скажет: "чево?" Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом - широко жить собрался, а умишка, глядишь,- на-пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше - пшик. Марья согласно кивала головой. И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь - такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни. - Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице... меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь? - Нет. Их тут перебывало... - Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились - ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: "Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" - "Ну-ка",- говорит. "У нас колхозники-то все вытаскали?" - "Вроде все, - говорит. - А что?" Я говорю: "Вы проверьте, проверьте - все вытаскали?" - Ох, тада и таска-али! - вспомнила Марья.- Бывало, подоишь - и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное - на молоканку. Да ведь планы-то какие были... безобразные! - Ты вот слушай! - оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке.- "Все вытаскали-то? Или нет?" Он вызвал девку: "Принеси,- говорит,- сводки". Посмотрели: почти все, ерунда осталась. "Ну вот,- говорит,- почти все".- "Теперь так,- это я-то ему,- давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали... Где молоко брать?" Он мне: "Ты,- говорит,- мне мозги не... того, говори дело!" Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров.- Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью.- Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то.- Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних.- Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила? Марья не сообразила пока. - Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех - будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу - полежать. Отвез. Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то. - Да господи! - воскликнул Баев.- Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно,- как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе... Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел... А я-в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал! - А чего?.. Заболел, што ли? - Как тебе сказать... Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж... Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а... как это выразиться... Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все лумал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки... В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал - полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется. - Дак чего, просто вот полежать, и все? - никак не могла взять в толк Марья. - Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил - больше интересуются: "Что болит? Где болит?" Сердце, говорю, болит - иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей мы заговорили... Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы... Я им по-хорошему: "Здравствуйте, мол, ребята!" И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: "Надо анализы собирать".- "Какие анализы?" - "Калу,- говорят,- девятьсот грамм и поту пузырек". Я удивился, конечно, но... Тут Марью пробрал такой смех, что она досмеялась до слез. Баев тоже сперва хмыкнул, но потом строго ждал, когда она отсмеется. - Ну и как? - спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка.Собрал? - Стали сперва собирать пот,- продолжал Баев, недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод.- Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать - туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт те чего. Думает он, лежит, что у него - жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается. Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться. - Дак, а как... с этим-то?.. Собрал, что ли? - Вытерла опять глаза.- Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то? - Вот то-то и оно - ничего сделать с собой не можем,- обиделся Баев,- Живем безалаберно - ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем - ничего с собой сделать не можем; блуд совершаем - опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки.- Баев по-живому обозлился.- Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный - да колом бы, колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились?.. Теперь подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы. Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже семейная жизнь не ладилась. - А как вот им поможешь? - сказала она.- И рад бы душой - помочь, а как? - Никак,- резко сказал Баев.- Пускай сами разбираются, Опять замолчали. Баев достал флакон с нюхательным табаком, пошумел ноздрями одной, другой,- поморгал подслеповатыми маленькими глазами и сладостно чихнул в платок. - Помогает глазам-то? - спросила Марья, кивнув на пузырек с табаком. - Не он бы, так давно бы уж ослеп. Им только и держусь. - Где ж ты так глаза-то испортил? У вас, однако, в роду все зрячие были, - Зрячие...- вздохнул Баев.- Все зрячие, да не все умные.- Баев спрятал пузырек в карман, помолчал задумчиво.- Что он, покойный родитель мой, делал со

Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась.

Куда я переквалифицируюсь-то? - горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. - Легко сказать - переквалифицируйся… Что я, боров, что ли, - с боку на бок переваливаться? - Она поняла это «переквалифицируйся» как шутку, как «перевались на другой бок».

Ну, посмеялись над Марьей… И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась.

И стала она сторожить сельмаг.

И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе - то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, - все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись - да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он - умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое - теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он - редкого ума человек.

Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье - разговаривать.

Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден.

В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху - такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете.

В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света - топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали.

И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами - большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться.

Люди, они ведь как - сегодняшним днем живут, - рассуждал Баев. - А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. - Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками - так и казалось, что он сейчас скажет: «чево?» - Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется - смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом - широко жить собрался, а умишка, глядишь, - на пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше - пшик. Марья согласно кивала головой.

И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь - такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни.

Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице… меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь?

Нет. Их тут перебывало…

Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились - ему хоть это., хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: «Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?» - «Ну-ка», - говорит. «У нас колхозники-то все вытаскали?» - «Вроде все, - говорит. - А что?» Я говорю: «Вы проверьте, проверьте - все вытаскали?»

Ох, тада и таска-али! - вспомнила Марья. - Бывало, подоишь - и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное - на молоканку. Да ведь планы-то какие были… безобразные!

Ты вот слушай! - оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке. - «Все вытаскали-то? Или нет?» Он вызвал девку: «Принеси, - говорит, - сводки». Посмотрели: почти все, ерунда осталась. «Ну вот, - говорит, - почти все». - «Теперь так, - это я-то ему, - давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали… Где молоко брать?» Он мне: «Ты, - говорит, - мне мозги не… того, говори дело!» Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. - Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. - Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то. - Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. - Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила?

Марья не сообразила пока.

Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех - будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу - полежать. Отвез.

Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то.

Да господи! - воскликнул Баев. - Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, - как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе… Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел… А я - в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал!